У каждого есть его собственные понятия врага,
войны и добычи, а также свободы.
Карл Шмитт
Введение
Враг для его наиболее точного оценивания рассматривается немецким юристом и философом Карлом Шмиттом (1888 – 1985 гг.) в рамках политического [9], которое, при условии высокой степени интенсивности социальных противоречий, порождает предельное состояние миропорядка, называемое войной. Другими словами, трактовка любого типа войны диктует необходимость исследования системных отношений друг – враг и указывает на закономерность влияния того или иного временного периода на характеристику той или иной войны, а значит – и на характеристику порождаемого ею врага.
Расширяя рамки чисто исторического понимания понятия временной период, при рассмотрении корреляционных отношений война – враг, Шмитт ставит эти отношения в зависимость от времени, которое не просто влияет на характер войны и врага, а определяет их сущностную природу. Не меняя шмиттовского понимания времени, И. В. Гете поднимает его на более высокий – философский – уровень, определяя как дух: «Если какая-нибудь сторона выступает наиболее сильно, овладевая массой и торжествуя над ней, так что при этом противоположная сторона оттесняется на задний план и затеняется, то такой перевес называют духом времени, который определяет сущность данного промежутка времени»[1]. Таким образом, под духом времени Гете понимает мыслительную традицию, которая меняется в связи с окончанием войны и установлением нового миропорядка (на условиях победителя).
В отличие от Гете, Гегель проецировал дух времени на дух человека: «Ни один человек не может перегнать своего времени, так как дух его времени – это также его дух» [Цит. по: 12, p. 262]. При возникновении определенных предпосылок для очередной смены одной доминирующей традиции на другую возникает необходимость войны, продиктованная духом человека, который живет в этом времени и которую (войну) при всей очевидности исторической практики Гегель отвергает.
Дух времени, расширяя рамки конкретного понимания исторического периода до понимания времени как философской категории, неизменно определяет не только жизнь социума, но и пространства его пребывания. В данной точке смыкаются Номос Земли[2] как синтез социума и пространства, с одной стороны (при этом пространство необходимо рассматривать как некий элемент окружающей нас действительности, регулирующий отношения между людьми), и время – с другой. Номос – и прежде всего пространство, то есть место пребывания социума, – неизменно определяет, по Шмитту, характер, причины и исход военных действий. Время (дух времени), исходя из логики Гете, определяет саму сущностную природу войны, одновременно определяя и сущностную природу врага.
Режим духа времени порождает все новые войны, которые лишь на первый взгляд кажутся новыми: в действительности же они синтезируют черты своих предшественниц и одновременно обзаводятся новыми характеристиками. Такое же перетекание одного значения в другое с приобретением новых смыслов и при сохранении неизменности языкового оформления происходит и с понятием враг.
Цель статьи – анализ специфических черт врага (как участника соответствующих военных действий) и его классификация согласно того или иного типа войны. Основанием для анализа и классификации послужило понятие политического с его разделением на друзей и врагов в политико-правовом учении К. Шмитта.
В соответствии с поставленной целью основными задачами являются:
- предложить краткий обзор состояния научных исследований в отношении понятия враг;
- определить суть полемики по поводу понятия враг между Шмиттом и его прямыми и заочными оппонентами (Э. Петерсон, Я. Таубес, Ш. Муфф);
- систематизировать различные типы войн (религиозные, межгосударственные, дискриминационные, тотальные) в соответствии с политико-правовым учением Шмитта и рассмотреть соответствующие разновидности врага, сущностная природа которого трансформируется в зависимости от циклического характера войн;
- проанализировать причины и характер трансформаций врага из одного типа в другой (еретик – вражеский солдат – все население вражеской страны – расовый враг – партизан – террорист).
В качестве основных источников автором статьи были выбраны такие труды Шмитта, как: «Номос Земли в праве народов jus publicum europaeum», «Порядок больших пространств в праве народов, с запретом на интервенцию для чуждых пространству сил», «Понятие политического».
История и значение понятия «враг»: краткий обзор
«Враги – это те, кто нам или кому мы публично объявили войну, остальные являются разбойниками или грабителями». Данное – наиболее древнее определение врага – принадлежит римскому юристу Помпонию (Д. 50.16.118, Помпоний). На момент появления такого определения «в категорию врагов входят всякого рода свободные народы, которые еще не вступили в государственный период своего существования, против них могли вестись военные действия без всякого объявления войны, и против них можно было принимать любые меры» [Цит. по: 4, с. 58–59].
Отталкиваясь от определения Помпония, основатель международно-правовой науки Г. Гроций (1583 – 1645) подразделял право народов на право войны и право мира, характеризуя мир как «дружественный» и/или «вражеский» и приравнивая частную войну[3], порождающую частного врага, к войне в международно-правовом смысле. Идея Гроция о разделении мира на «дружественный» и «вражеский» находит свое отражение в известном политическом различении Шмитта на друзей и врагов: «Специфически политическое различение, к которому можно свести политические действия и мотивы, это – различение друга и врага» [9, с. 301].
Шмитт принимает предложенное Гроцием разделение на «дружественный» и «вражеский» мир, но при этом не соглашается с его интерпретацией частной войны. Для Шмитта частная война – это «не более чем мятеж, бунт, нарушение общественного порядка, варварство или пиратство» [7, с. 194]. Поэтому с точки зрения нового европейского международного права война может быть только межгосударственной, а враг – публичным.
Полемика вокруг понятия «враг»
Шмитт неоднократно возвращался к понятию враг, напрямую или заочно дискутируя или полемизируя с теми, кто предпринимал попытки анализа его исследований и, в свою очередь вступая с ним в диалог или полемику.
- Шмитт против Э. Петерсона
Полемика вокруг понятия враг зарождается и развивается в рамках анализа отношения Шмитта и его оппонентов к такому направлению политической мысли как политическая теология[4]. Целью такой полемики неизменно становится доказательство состоятельности или несостоятельности политической теологии, а аргументом или следствием в процессе доказывания прямо или косвенно выступает отношение спорящих к понятию враг.
Отвергая состоятельность политической теологии Шмитта, немецкий католический богослов Э. Петерсон (1890 – 1960) в качестве доказательства выдвигает утверждение о недопустимости провести аналогию между церковным догматом и политической реальностью.
Обвинив Петерсона в ограниченности самого представления о христианской теологии как таковой, Шмитт настаивает на необходимости учитывать историко-политическую реальность в процессе рассмотрения взаимоотношения между церковью и государством: «Аргументация Шмитта основывается на тезисе о тотальности политического, которая вращается вокруг понятия “враг” и “друг”, что находит свое отражение у Петерсона в виде теологического решения, устанавливающего различия между еретиком и ортодоксом. Граница между еретиком и ортодоксом сохраняет свой догматический характер только при условии осуществления политической нейтрализации …» [10, с. 189]. При этом Шмитт уверен, что возврат к нейтральной позиции «еретик – ортодокс» невозможен, как невозможно буквальное прочтение христианского Евангелия, поскольку любые отношения «враг – друг» (включая отношения «еретик – ортодокс») неизменно остаются политически мотивированными, а значит, политически обусловленными.
Итак, различие между еретиком и ортодоксом по Петерсону приобретает характер различия между друзьями и врагами по Шмитту, поскольку именно такое различие выступает признаком подлинности политического с такими характерными чертами последнего, как тотальность, интенсивность и серьезность, а мотиватором этих трех характеристик Шмитт считает разделение на друзей и врагов с его напряженным противостоянием по принципу «или – или» и ориентированностью на возможность причинения смерти врагу.
Таким образом, Шмитт секуляризирует характер отношений между еретиком и ортодоксом, а заодно и различение между ними. Более того, Шмитт включает этот секуляризированный аспект в мир политического, экстраполируя политическое на область религиозного и придавая отношениям «еретик – ортодокс» политический характер: «Все точные понятия современного учения о государстве представляют собой секуляризированные теологические понятия» [6, с. 57][5].
- Шмитт против Я. Таубеса
Еще раз уточним, что отрицание Петерсоном состоятельности политической теологии и безоговорочное ее принятие Шмиттом, зиждятся на их разном отношении к догматам церкви. Если для Петерсона они незыблемы и существуют отдельно от политической реальности, то для Шмитта – это те «корни», которые прослеживаются и проецируются на все политическое, а значит – и на все понятия и феномены современной метафизической картины мира. В основе такого отношения Шмитта к догме лежит его принятие религиозной доктрины о грехопадении человека, которая не только не отрицается Шмиттом, но воспринимается им как предпосылка и причина для появления политического с его обязательной враждой и разделением мира на друзей и врагов. Для Петерсона врагами выступают еретики, для Шмитта – это все те, кто «встроен» в недобрый мир недобрых людей, в мир богооставленный, лишенный божественной благодати, пронизанный «тотальностью», «интенсивностью» и «серьезностью» политической вражды [5].
Не безосновательна в связи с этим та характеристика, которую дает Шмитту немецкий философ Я. Таубес (1923 – 1987), назвав его «апокалиптическим пророком».
Чтобы понять истоки воззрений самого Таубеса на политическую теологию и понятие враг, необходимо осознание того контекста, в рамках которого существовала при его жизни католическая церковь: «Это церковь-крепость, осажденная полчищами врагов веры – протестантами, безбожниками, либералами и коммунистами» [5]. Отсюда отношение Таубеса к еретикам как к вечным врагам, подлежащим обязательному апокалипсическому уничтожению.
Шмитт не отрицает теологического определения врага как вечного (и здесь его точка зрения совпадает с точкой зрения Таубеса), но вечность врага по Шмитту заканчивается не с наступлением апокалипсиса, а со Вторым Пришествием, которое и освободит человека от греха, дав ему возможность обрести гармонию и подчиниться Богу. Примечательно, что и здесь теологическое «встраивается» в «политическое», ибо по Шмитту Второе Пришествие должно ознаменовать торжество международного правопорядка, в соответствии с которым будет наконец покончено с гражданской войной, а война как таковая будет ограничена либо трансформирована в дуэль европейских государств с соблюдением принципов равенства, уважения и суверенитета, в отсутствии дискриминации человека как врага/преступника и/или абсолютное зло и с легитимацией каждого человеческого сообщества как «царства относительного разума» [7].
- Шмитт против Ш. Муфф
Стоит еще раз упомянуть о том, что в рамках понятия политического враг по Шмитту – это всегда тот, кто порожден военным конфликтом или войной, а потому враг всегда публичен, представляя собой национальное или государственное единство. Речь в этом случае может идти только о межгосударственных войнах, поскольку нахождение врага внутри государства способствует зарождению так называемых вторичных политических различений в виде современного политического парламентаризма, в котором Шмитт не усматривает подлинности политической жизни. Нельзя при этом не учитывать того обстоятельства, что политическая жизнь парламентариев, протекающая в форме консенсусов и компромиссов, обладает высокой степенью интенсивности, следствием которой выступает процесс развития и усиления противостояния с последующим доведением его до политического различения друг – враг.
Современные представители так называемого левого шмиттианства признают вслед за Шмиттом противоположность друг – враг наравне с понятием политического. При этом для философов Ю. Хабермаса и Дж. Ролза политическое мыслится как пространство свободы и публичной дискуссии с использованием демократической риторики, а бельгийская исследовательница Ш. Муфф (род. в 1943), в отличие от них, в своей работе «О политическом» определяет это пространство как сферу конфликта и антагонизма. Отрицание Шмиттом консенсуса в сфере различения друг – враг Муфф называет роковой деполитизацией, а общество вслед за Шмиттом определяет как национальное или государственное единство, которое в рамках политического всегда приобретает образ публичного врага. Только в соответствии с логикой Муфф политика (но не политическое) рассматривается как сообщество коллективных идентичностей, сообщество Нас, отличных от Них. Так, в рассуждениях Муфф рождается пара Мы – Они [3, с. 170–171].
По мнению автора статьи, было бы некорректным проведение слишком зримой параллели между различением друг – враг Шмитта и парой Мы – Они Муфф. Тем более неуместным выглядел бы их компаративный анализ, поскольку немецкий ученый и бельгийская исследовательница рассматривают вышеупомянутые пары в рамках разных методологических полей: Шмитт в рамках политического, Муфф – в рамках морального. При этом мораль в рамках теории Муфф выполняет главную функцию политического – разделение на противостоящие друг другу политические группировки[6]. Однако если «Они» – это враги, то «Мы» предполагает не друзей (учитывая легкость перехода из сообщества друзей в стан врагов), а временную коалицию союзников и партнеров. Исходя из этого, Муфф рассматривает возможность избежать лобового столкновения (которое может в любой момент спровоцировать войну), переведя его в форму агонизма, соперничества (последнее предполагает заключение временных союзов, переговорных процессов и т.д.), в то время, как «для Шмитта враг – это не “антагонист”, более того, у врагов не может быть никакого общего основания» [3, с. 171].
Враг и война в учении К. Шмитта: попытка систематизации
Именно с возникновением римского права стало возможным разделение всего гражданского населения на законопослушных граждан и правонарушителей, а в рамках права народов это же разделение действует в отношении иностранцев. По меткому замечанию Шмитта, право народов в его первоначальном значении «в состоянии отличить врага, hostis, от грабителя и преступника» [7, с. 22–23].
Различение враг – преступник Шмитт проводит, используя критерий публичное – частное, поскольку сам характер права народов как прообраз международного права «делает» врага публичным, то есть тем, против кого можно объявить войну, с кем можно заключить мирное соглашение, вести переговоры и т.д. Таким образом, признание законного врага (justus hostis) инициирует рождение всякого международного права [7].
Несколько отвлекаясь от заданной темы, скажем, что востребованность теоретических разработок Шмитта французский исследователь Ален де Бенуа объясняет целым рядом событий и тенденций, происходящих в современном мире. «В этом отношении, – пишет Бенуа, – исследователей привлекают три сюжета: распространение терроризма, введение законов об исключительном положении, развитие войны» [2, с. 8]. Последний сюжет – развитие войны – в обязательном порядке предполагает рассмотрение темы врага и необходимость систематизации последнего.
В качестве первого критерия систематизации автор считает возможным предложить пространственный фактор, то есть зависимость характеристики врага от его локализации. В соответствии с этим фактором враг может быть квалифицирован как внешний (представитель другого политического единства) и внутренний (находящийся внутри того или иного суверенного пространства) с учетом того, что последний в этом случае выступает уже не в качестве врага, а в качества предателя: «Может ли, например, подданный воюющего государства судить о правоте или неправоте своего правительства? Это породило бы гражданскую войну и анархию. А отдельный солдат? Это способствовало бы мятежу и предательству» [7, с. 193].
Вторым критерием выступает временной фактор, в соответствии с которым (с достаточно высокой долей условности) войны подразделяются на:
- религиозные войны периода Средневековья;
- межгосударственные (регулярные) войны (до подписания Версальского мира в 1919 г.);
- современные тотальные справедливые войны (после подписания Версальского мира)[7].
Враг, порождаемый религиозной войной
В соответствии с разделением религиозных войн периода Средневековья на внутренние (конфессиональные гражданские войны) и внешние (Крестовые походы) враг также квалифицируется как внутренний и внешний и дискриминируется по религиозному принципу. Логика самого характера религиозной войны (как войны (добра со злом), не знающей временных рамок) диктует необходимость причислить еретика[8] или (веро)отступника к врагам вечным. По этой же причине (зло в религиозной войне подлежит уничтожению) христианин не обязан возлюбить врага своего, если это враг его веры.
Рассматривая религиозные войны в качестве повода для разрешения политических противоречий и удовлетворения политических амбиций, Шмитт помещает врага, порождаемого религиозной войной, в область политического, что в корне меняет содержание христианского канона: христианин не обязан возлюбить врага своего народа.
Враг, порождаемый межгосударственной (регулярной) войной
Переход к Новому времени ознаменовал изменение характера войны; она становится дискриминационной: «По сравнению с жестокими религиозными и гражданскими войнами, которые по самой своей природе являются войнами на уничтожение и в которых противники взаимно дискриминируют друг друга как преступников и пиратов, и по сравнению с колониальными войнами, ведущимися против диких народов, это означает сильнейшую по своим последствиям рационализацию и гуманизацию войны» [7, с. 168–169]. Межгосударственную (регулярную) войну периода Нового времени Шмитт квалифицирует как войну-дуэль, а врага – как дуэлянта и соперника, с которым можно договориться. Именно это качество врага (возможность с ним договориться) предполагает равноправие в отношениях между суверенными воюющими державами (при этом такие цивилизационные признаки новых войн, как рационализация и гуманизация, порождают врага законного, юридически признанного («justus hostis»), отличного от преступника и изверга [7, с. 97, 133, 166]). Следовательно, война-дуэль, в которой враг и преступник не одно и тоже, подразумевает наличие суверенности врага (вражеского государства). Такая война желательна, по мнению Шмитта, для стран сухопутного номоса. Однако война-дуэль, а значит, и враг, порождаемый такой войной, не имеют прецедента в истории и в связи с этим зачастую характеризуются как утопия. При этом не стоит забывать, что согласно англосаксонской концепции дискриминационной войны как синтеза теологического (демонизация врага) и светского (криминализация врага) начала вражеские государства не могут обладать государственным суверенитетом, поскольку враг есть абсолютное зло и преступник одновременно. Как следствие, у них нет международной правосубъектности, а это значит, что они изначально лишены права собственности на имущество, банковские вклады, инвестиции и т.д.
Враг, порождаемый тотальной справедливой войной
Окончание Первой мировой войны обозначило очередную смену номосов, следствием чего стало изменение характера войны и типа врага. Переход от ограниченной (межгосударственной) войны-дуэли к дискриминационной произошел после заключения Версальского мира, и причиной этого стало доминирование политики США на европейском континенте, в результате чего враг из соперника трансформировался в:
- абсолютное зло (вечный враг);
- преступника (аналога тирана и пирата);
- партизана (аналога террориста);
- недочеловека (частичный отказ человеку в принадлежности к человеческому сообществу);
- не-человека (нелюдь) (полный отказ человеку в принадлежности к человеческому сообществу).
Обращает на себя внимание тот факт, что враг-дуэлянт как участник межгосударственной войны исчезает и на его место приходит враг в качестве объекта дискриминации по нескольким основаниям: религиозному (враг как абсолютное зло), уголовно-правовому (враг как преступник, партизан и террорист), расовому (враг как недочеловек в силу принадлежности к низшей расе) и ментальному (враг как недочеловек в силу нормативного мышления, которое, по мнению Шмитта, препятствует корректному пониманию пространственного порядка) [7].
Исходя из того, что тотальная справедливая война содержит признаки дискриминации врага по различным основаниям, этот тип войны Шмитт классифицирует как дискриминационный. Такая война изначально принимает на себя некоторые признаки войны религиозной (но в «секуляризированном мире»), а уже в XX в. в связи с криминализацией действий глав государств, развязывающих войны, последние приобретают характер уголовного преступления. Шмитт, объясняя поворот к дискриминационному понятию войны, писал: «В понятии справедливости войны… всегда есть латентное зерно дискриминации незаконного противника и тем самым ликвидации войны как правового института. В таком случае война быстро становится не более чем карательной акцией…» [7, с. 137]. Следовательно, будучи дискриминационной по характеру, тотальная справедливая война[9] может породить в итоге только тотального врага, который подлежит уничтожению.
Враг – абсолютное зло (вечный враг)
«Латентное зерно дискриминации», о котором пишет Шмитт, характеризуя тотальную справедливую войну, предполагает возврат к ее религиозному пониманию, согласно которому враг классифицируется как абсолютное зло. Такая характеристика врага наиболее характерна для политико-правовой системы США и политической риторики американских президентов. В 1983 г. американский президент Р. Рейган назвал Советский Союз империей зла и призвал весь свободный мир на войну с ней, а два десятилетия спустя Дж. Буш-младший использовал выражение ось зла в отношении Ирака, Ирана и Северной Кореи как политических режимов, которые спонсируют международный терроризм.
Понятие зло в политической риторике США играет роль нравственного мерила при определении правомерности действий противоборствующих сторон. Обязательный религиозный контекст при их использовании, во-первых, создавал (и создает) иллюзию объективности оценки, которую США «ставят» той или иной стране и ее политике (освобождая себя от необходимости хоть сколько-нибудь убедительного обоснования этой оценки) и, во-вторых, автоматически придавал (и придает) Соединенным Штатам статус государства-миссионера, богоизбранной нации [1, с. 71–80]. «Само собой разумеется, – отмечает люксембургский исследователь Норберт Кампанья, – что зло не может обладать «равными правами» с добром: силы, воюющие за добро, присваивают себе все права, а силы, которых относят на сторону зла, видят, что их лишили всех прав…» [Цит. по: 2, с. 49].
На первый взгляд кажется, что теократический характер политико-правовой системы США объясняет апелляцию американского руководства к религиозному концепту зла. На самом же деле причина носит чисто политический характер: то право, которое присваивают себя США, оценивая то или другое государство как зло, берет свое начало в Доктрине Монро[10] (1823 г.). Шмитт характеризует ее как «линию карантина, чумной кордон, изолирующий зараженный район (авт. – Европы) от здоровой области» (авт. – Западное полушарие) и на основании этой оценки делает вывод о том, что в США, в отличие от Европы, «различие между добром и злом, правом и бесправием, порядочными людьми и преступниками не запутано ложными ситуациями и ложными habits» [7, с. 417]. При этом Шмитт характеризует внешнюю политику США как «разделительную» и «изоляционистскую» линию, которой придается и политический смысл, и «мифологическая сила» [Там же].
Враг – преступник, партизан и террорист
Враг – преступник. Согласно уголовно-правовому критерию дискриминации враг характеризуется как преступник, партизан и террорист (в период Средневековья – тиран и пират). Напомним, что сразу после завершения Первой мировой войны и заключения Версальского мира возобладала политико-правовая позиция США, связанная с необходимостью криминализации действий тех глав государств, которые ответственны за развязывание агрессивных войн[11]. Правовые идеи, касающиеся признания войны как преступления, нашли отражение в Женевском протоколе 1924 г. и пакте Бриана-Келлога 1928 г. Оба документа декларировали отказ от войны в качестве орудия внешней политики. С этого момента главы государств, развязавшие агрессивные войны или совершившие акты международного терроризма, признавались преступниками и подлежали нейтрализации в результате так называемой международной полицейской акции (в форме международной гуманитарной интервенции), в рамках которой американские вооруженные силы выполняют роль международной полиции. В связи с этим не война порождает врага определенного типа, а наоборот – сам враг определяет характер войны: «Наблюдаемое нами сегодня превращение войны в своего рода полицейскую акцию, направленную против нарушителей общественного спокойствия, преступников и вредителей, ко всему прочему должно способствовать и оправданию методов этого police bombing (полицейского бомбометания) [7, с. 475]. При этом вооруженные силы США, действуя как международная полиция, не считают себя агрессором, поскольку их военные акции (а именно: нападение на Югославию, Афганистан и Ирак) не подпадают под нормы пакта Бриана-Келлога 1928 г. Как отмечает А. де Бенуа, «в период между двумя мировыми войнами, в эпоху пакта Бриана-Келлога (1928 г.), «запрещение войны» заставит воюющие стороны маскировать собственные действия, представляя их в качестве акций международной полиции, чтобы их планы не выглядели преступными» [2, с. 50]. Для войны как полицейской акции (в отличии от войны межгосударственной) характерно отсутствие двух равноправных суверенных противников-дуэлянтов: «Поскольку война для ведущих ее сторон превращается в карательную акцию в смысле современного уголовного права, военный противник перестает быть justus hostis…Война упраздняется, но лишь потому, что враги более не признают друг друга находящимися на одном моральном и юридическом уровне» [7, с. 139–140]. Подобные отношения по принципу субъект-объект (в отличие от отношений субъект-субъект в рамках межгосударственной войны-дуэли) напоминают взаимодействия между колонизатором и объектом колонизации. Действительно, первооткрыватель новых земель может рассматриваться в качестве субъекта, при этом коренное население выполняет роль объекта, находясь на более низкой ступени эволюционного развития и позволяя, таким образом, субъекту обрести более высокий международно-правовой статус.
Враг – партизан и террорист. Если террорист всегда квалифицируется как преступник, то с партизаном ситуация не столь однозначна. Достаточно сказать, что Шмитт, будучи сторонником сухопутного номоса, считал партизана последним защитником права Суши, признавая почвеннический характер последнего. Тот факт, что партизан находится вне закона, а значит не обладает государственной легитимностью, отнюдь не означает, что война, которую он ведет, не легитимна: по мнению Шмитта, народный характер партизанской войны, ее справедливая природа, наделяет партизана как легальностью (правом, зафиксированным в законе), так и легитимностью (правом, данным народом).
Обращает на себя внимание определенное «родство» между партизаном и современным террористом, поскольку деятельность обоих носит нерегулярный характер. Однако террорист, в отличие от партизана, имеет планетарный характер деятельности. Следовательно, если партизан защищает конкретный порядок, то террорист пытается влиять на порядок универсальный. В этом смысле понятия партизан и террорист могут быть разведены по линии конкретное – общее.
Враг – недочеловек, нелюдь
Определенную сложность представляет собой анализ врага по расовому (враг – недочеловек в силу принадлежности к низшей расе) и ментальному (враг – недочеловек в силу нормативного менталитета и некорректного понимания пространственного порядка) основанию, поскольку интерпретация Шмиттом правовой системы Третьего рейха не считается официальной. Несмотря на то, что Шмитт был известен как «коронованный юрист Третьего Рейха» (клеймо, от которого ему было сложно избавиться до конца жизни), он не разрабатывал теории о расовом превосходстве истинных арийцев и не создавал новых расовых законов. И, тем не менее, определенное место в его трудах уделено тому типу врага, который находит свое воплощение в таких понятиях, как «нелюдь» и «недочеловек» (выступающих как значимая часть правовой системы Третьего Рейха): «Лишь вместе с человеком, понимаемым в смысле абсолютной полноты человеческой природы, и именно в качестве оборотной стороны того же самого понятия, появляется его специфически новый враг – нелюдь. Затем, после отделения нелюдей от людей, в истории человека произошло еще более глубокое разделение – последовавшее в XIX столетии разделение человека на сверхчеловека и недочеловека. Как человек приводит вместе с собой в историю нелюдя, так и сверхчеловек с той же самой диалектической необходимостью в качестве своего врага-близнеца порождает недочеловека» [7, с. 103].
«Недочеловечность» врагов доказывалась Шмиттом не через призму расы, а через призму мышления. Отсутствие у евреев территории – даже при наличии у них Закона (Торы) – было поводом считать их мышление нормативным[12], а значит «вредным», поскольку именно такое мышление, по мнению Шмитта, приводит к некорректному понимаю пространственного порядка. Нормативизм, по мнению Шмитта, имея дело с абстрактными правилами, законами и законностью, во-первых, не способен зафиксировать постоянную флюктуацию, которая выступает в качестве имманентного признака политической действительности, а, во-вторых, не оперирует понятием пространства, а это значит, что «законы и правила» пишутся без учета связи между социумом и пространством: «Своеобразное натянутое отношение еврейского народа ко всему, что затрагивает почву, землю и территорию, обосновано в его роде политического существования. Связь народа с оформленной собственной работой … и с вытекающими отсюда конкретными формами власти непонятна еврейскому духу» [8, с. 567]. Отсутствие такого пространства (в виде «почвы» и «крови», то есть в виде государства и государственной территории), которые только и могут диктовать свои «понятия», делают природу человека «бессущностной», а значит, враждебной для всего остального мира.
Заключение
В мире XXI в. уже возникают новые центры силы, которые сложно отнести к цивилизации Суши или цивилизации Моря… Однако даже если предположить, что понятие политического [9] покинет Номос Земли, оно не исчезнет, а как бы «перетечет» в другую сферу, которая, на первый взгляд, может быть нейтральной и (подобно экономике или медицине, географии[13] или морали) далекой от ассоциации с полем брани. Но и там понятие политического будет вновь (как и прежде) разделять людей на друзей и врагов…
Каким будет мир следующего (четвертого) Номоса Земли? Шмитт не дает прямого ответа на этот вопрос, упоминая лишь, что только Гегель (с его законом диалектического развития) приблизился к «тайне нового Номоса Земли» [7, с. 19]. Очевидно, что в новом номосе международное право будет иным. Оттолкнувшись когда-то от права войны и права мира (Гроций), воплотившись впоследствии в структуре международного публичного и международного частного (для континентальных стран), международное право находит свое оригинальное воплощение в шмиттовском разделении на право Суши и право Моря. И если главное предназначение морского номоса заключалось в размывании границ понятий (за исключением политической формулы Ш. Муфф Мы – Они), то предназначение номоса сухопутного – в удержании границ между войной и миром, между публичным и частным, между международным и национальным, между цивилизацией и варварством, между добром и злом, между конкретным и общим, между врагом-дуэлянтом и врагом-преступником. При этом символика обоих номосов схожа: и Кит-Левиафан (как символ цивилизации Моря), и Бегемот (как символ цивилизации Суши) представляют собой земноводных животных. И тот, кто противопоставляет Кита-Левиафана Бегемоту как неудачную аналогию антагонизма Суши и Моря, забывая при этом, что оба они родственники, живущие в воде, тот воюет с самим собой. Непризнание такого очевидного для большинства политиков положения автоматически приводит человечество к необходимости ведения самых кровопролитных войн, а значит, и к признанию вечного политического врага как их порождения… Но несмотря на то, что в этих обстоятельствах не исключена угроза тотальной войны, Шмитт сохраняет надежду на ее предотвращение: «…нам удастся найти царство смысла на земле, и миротворцы унаследуют землю» [7, с. 19–20][14].
